Но вид отцовского автомобиля на подъездной дорожке все испортил.

Олив спрятала металлоискатель в сарае для инструментов и наспех сочинила историю, объяснявшую ее отсутствие в школе. Отговорка о пропущенном автобусе выглядела бы слишком жалко. Олив могла сказать, что была слишком испугана и расстроена недавней трагедией, что погибшие дети были лишь немного старше ее, и она не смогла заставить себя сесть в автобус. Это, пожалуй, сработает. В сущности, это было лучшее, что ей удалось смастерить.

– Эй! – позвала она из кухни, ощущая растущий комок в горле. Она направилась в гостиную посмотреть, начал ли он работу, о которой они договорились с утра. Но характерный стук доносился откуда-то сверху. Неужели отец работал в коридоре с голыми стенами и открытой электропроводкой?

– Папа? – окликнула Олив.

– Я тут, – отозвался отец.

Она бегом поднялась по лестнице, прыгая через две ступеньки. У нее потемнело в глазах, когда она увидела, что отца в коридоре нет, а дверь ее комнаты открыта. Комната была ее прекрасным убежищем, с аккуратно застеленной кроватью и сокровищами, выстроенными на полках: разные мелочи, обнаруженные с металлоискателем (старинные пуговицы, гвозди и мушкетные пули), шкурка лисы, которую она сама застрелила и освежевала, и любимая мамина фотография, сделанная за несколько недель до ее ухода. Мама сидела за столом для пикника с пластиковым стаканчиком в руке и улыбалась в камеру. На ее шее было «счастливое ожерелье», которое мама практически не снимала в последние недели, – круглая подвеска со вписанным в нее треугольником и квадратом, внутри которого находился маленький кружок с глазом в центре. Мама называла это ожерелье всевидящим. Фотографию сделала Олив. Стоял теплый летний вечер, и папа жарил курицу на гриле. Радиоприемник был настроен на классическую музыку, и ее родители пили из пластиковых стаканчиков ром с кока-колой. Олив была счастлива, потому что мама находилась дома и пребывала в хорошем настроении, они с папой хорошо ладили друг с другом, целовались и называли друг друга «миленьким», «крошкой» и другими ласкательными прозвищами, от которых Олив закатывала глаза и издавала сдавленные стоны, хотя втайне радовалась тому, что они все еще любят друг друга. В тот вечер, когда она увидела, как мама взяла отца за руку после того, как он вернулся с тарелкой жареных куриных ножек, Олив действительно поверила, что они по-прежнему любят друг друга и все будет в порядке.

Олив медленно шла по коридору, как будто находилась в доме с призраками на Хеллоуин, когда на самом деле не хочешь видеть, что будет дальше.

Но это было бесполезно. Она могла зажмуриться и внушить себе, что ничего не происходит, но знала, что рано или поздно ей придется посмотреть. И знала, что увидит.

Олив вошла в спальню и увидела, что полки сняты со стены, а фотография и все остальные милые вещи небрежно рассованы в картонные коробки из-под пива. Кровать была выдвинута в середину комнаты, а коробки стояли на ней. Картина напоминала спасательный плот посреди бушующего океана.

Отец стоял в дальнем углу комнаты с кувалдой в руках и улыбался. Половина задней стены уже была разрушена. Он по-прежнему был в голубых рабочих штанах и ботинках, но снял рубашку и остался в белой футболке, мокрой от пота и с желтыми пятнами на воротнике и под мышками, такой ветхой, что ткань почти просвечивала. Олив видела курчавые волосы у него на груди.

В тот момент она возненавидела его. Возненавидела человека, который мог сотворить такое непотребство. Который предал ее и разрушил то, что было ей дорого.

– Привет, Олли, – сказал он, улыбаясь с таким видом, будто сделал ей приятный сюрприз.

У Олив пересохло во рту. Отец как будто ударил кувалдой ее саму, разворотил ее грудную клетку и вывалил внутренности.

– Возьми монтировку и помоги мне, – предложил он.

Олив пыталась выровнять дыхание. Не сорваться на крик или, хуже того, не разреветься, как малое дитя. Казалось, будто комната покачивается и сияет. Все вокруг стало ярким и резким. Олив подумала о дурацком выражении «лопнуть от злости» и только теперь поняла, что это значит. Поняла, что ярость несет в себе огонь, способный воспламенить окружающий мир.

– Но ты сказал, что мы начнем с гостиной. – Олив с трудом выдавила слова; глаза заволокло слезами, которые она изо всех сил пыталась удержать. – Я же говорила, что не хочу ничего менять в своей комнате! Меня она совершенно устраивала.

Отец заморгал за поцарапанными пластиковыми стеклами защитных очков. Темные круги у него под глазами превратились в набрякшие мешки. Он был похож на человека, который неделю не спал, спасаясь неведомо от кого.

– Я думал, это будет приятный сюрприз. Думал, тебе хочется получить комнату лучше прежней.

– Но я не…

– Разве это так плохо? Разве плохо, что я хочу, чтобы моя девочка имела лучшую комнату?

Олив не ответила. Она боялась, что если откроет рот, то начнет вопить или расплачется в полный голос. Почему отец не слушает ее? Почему он никогда и ничего не слышит?

Может быть, мама ушла именно поэтому?

Значит, он не слушал и маму? Просто не обращал внимания на все, что она говорила и о чем просила?

Олив протерла глаза и стиснула зубы. Потом посмотрела на кувалду в руке отца, изо всех сил желая, чтобы он уронил ее. Олив предельно сосредоточилась. Она хотела, чтобы он уронил кувалду себе на ноги и размозжил пальцы, переломал их. Ей хотелось, чтобы он испытал лютую боль.

Пока Олив смотрела, тяжелая кувалда выскользнула из руки отца и с глухим стуком упала на пол, пролетев совсем рядом с носком его правого ботинка. Он не обратил на это внимания.

Олив моргнула, не веря своим глазам, и затаила дыхание.

Это она сделала? Обладает ли она такой силой? Может быть, ее ярость пробудила эту силу к жизни?

«Ничего подобного, Странный Оливер», – подумала она.

Это было совпадение, не более того. Люди не могут повелевать миром такими способами.

Тем более она.

– Я думал, что вдоль этой стены можно будет сделать встроенные полки, – сказал отец, показывая пальцем. – От пола до потолка. Может быть, со встроенным столом прямо в центре. Это будет место для компьютера и для твоих занятий.

– Но у меня же нет компьютера! – Ее гнев прозвучал как жалобное хныканье, отчего стало только хуже.

Отец продолжал широко улыбаться, и она подумала: так вот, что это будет. Это было взяткой. Ловушкой, в которую она попалась, хотя это уже не имело значения. Ссориться бесполезно: вред причинен, и отец укрепился в своем мнении. Он уже снес половину стены, у которой стояла кровать. Воздух был полон пыли, ковер усыпан каменной крошкой. Олив ненавидела вид голых стен: заклепки, водопроводные трубы, электропроводка и распределительные коробки торчали наружу. Это было все равно что застигнуть взрослого человека раздетым. Это одновременно смущало и возмущало ее. Она не хотела этого видеть.